Неточные совпадения
— О, боже мой, можешь представить: Марья Романовна, — ты ее
помнишь? — тоже была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции! Ты — подумай: ведь она старше меня на шесть лет и все еще… Право же, мне кажется, что в этой борьбе с правительством у таких людей, как Мария,
главную роль играет их желание отомстить за испорченную жизнь…
— Ах да, Лиза… ах да, это — ваш отец? Или… pardon, mon cher, [Простите, мой дорогой (франц.).] что-то такое… Я
помню… она передавала… старичок… Я уверен, я уверен. Я тоже знал одного старичка… Mais passons, [Но оставим это (франц.)]
главное, чтоб уяснить всю суть момента, надо…
Все потеряли голову; тут Дума, а
главное, тут, не
помню уж кто именно, но один из самых первых тогдашних вельмож, на которого было возложено.
— Мама, а не
помните ли вы, как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста, и,
главное, были ли вы в этой деревне в самом деле когда-нибудь, или мне только как во сне мерещится, что я вас в первый раз там увидел? Я вас давно уже хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
— Придете, и тогда… тогда другой разговор. Будет
главный разговор. Две тысячи,
помните!
«Но,
главное,
помните, меховые панталоны», — сказал мне серьезно один весьма почтенный человек.
В этом предстояло немалое затруднение: всех
главных лиц мы знали по имени, а прочих нет; их
помнили только в лицо; оттого в списке у нас они значились под именами: косого, тощего, рябого, колченогого, а другие носили название некоторых наших земляков, на которых походили.
Но зазвонил колокольчик. Присяжные совещались ровно час, ни больше, ни меньше. Глубокое молчание воцарилось, только что уселась снова публика.
Помню, как присяжные вступили в залу. Наконец-то! Не привожу вопросов по пунктам, да я их и забыл. Я
помню лишь ответ на первый и
главный вопрос председателя, то есть «убил ли с целью грабежа преднамеренно?» (текста не
помню). Все замерло. Старшина присяжных, именно тот чиновник, который был всех моложе, громко и ясно, при мертвенной тишине залы, провозгласил...
Помнишь, я сказал тебе тогда: «единственно для удовлетворения
главному требованию художественности».
Главным жертвователем было купечество, считавшее необходимостью для спасения душ своих жертвовать «несчастненьким» пропитание, чтобы они в своих молитвах
поминали жертвователя, свято веруя, что молитвы заключенных скорее достигают своей цели.
—
Главное,
помните, что здесь должен быть особый тип парохода, принимая большую быстроту, чем на Волге и Каме. Корпус должен быть длинный и узкий… Понимаете, что он должен идти щукой… да. К сожалению, наши инженеры ничего не понимают и держатся старинки.
— А вот что, батюшка, — разгорячилась Лизавета Прокофьевна, — мы вот все заметили, сидим здесь и хвалимся пред ним, а вот он сегодня письмо получил от одного из них, от самого-то
главного, угреватого,
помнишь, Александра? Он прощения в письме у него просит, хоть и по своему манеру, и извещает, что того товарища бросил, который его поджигал-то тогда, —
помнишь, Александра? — и что князю теперь больше верит. Ну, а мы такого письма еще не получали, хоть нам и не учиться здесь нос-то пред ним подымать.
— Да ведь он и бывал в горе, — заметил Чермаченко. — Это еще при твоем родителе было, Никон Авдеич. Уж ты извини меня, а родителя-то тоже Палачом звали… Ну, тогда француз нагрубил что-то
главному управляющему, его сейчас в гору, на шестидесяти саженях работал… Я-то ведь все хорошо
помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
— Нет, нет, я не про то говорю.
Помнишь! Тогда еще у нас денег не было, и ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать; а
главное, позволь тебе заметить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все тебя Наташа приучила. Ну, положим, я действительно все вам рассказал тогда же, отрывками (я это теперь припоминаю). Но тона, тона письма вы не знаете, а ведь в письме
главное тон. Про это я и говорю.
Вопрос этот сначала словно ошеломил собеседников, так что последовала короткая пауза, во время которой Павел Матвеич, чтоб скрыть свое смущение, поворотился боком к окну и попробовал засвистать. Но Василий Иваныч, по-видимому, довольно твердо
помнил, что
главная обязанность культурного человека состоит в том, чтобы выходить с честью из всякого затруднения, и потому колебался недолго.
В одиннадцать часов он выходил на прогулку.
Помня завет отца, он охранял свое здоровье от всяких случайностей. Он инстинктивно любил жизнь, хотя еще не знал ее. Поэтому он был в высшей степени аккуратен и умерен в гигиеническом смысле и считал часовую утреннюю прогулку одним из
главных предохранительных условий в этом отношении. На прогулке он нередко встречался с отцом (он даже искал этих встреч), которому тоже предписаны были ежедневные прогулки для предупреждения излишнего расположения к дебелости.
— Помилуйте! на что похоже! выбросили кусок, да еще ограничивают! Говорят, пользуйся так-то и так-то: лесу не руби, травы не
мни, рыбы не лови! А
главное, не смей продавать, а эксплуатируй постепенно сам! Ведь только у нас могут проходить даромподобные нелепости.
— Меня, собственно, Михайло Сергеич, не то убивает, — возразила она, — я знаю, что отец уж пожил… Я буду за него молиться, буду
поминать его; но,
главное, мне хотелось хоть бы еще раз видеться с ним в этой жизни… точно предчувствие какое было: так я рвалась последнее время ехать к нему; но Якову Васильичу нельзя было… так ничего и не случилось, что думала и чего желала.
На все, в чем ты меня сейчас обвинил, — сказал Петр Иваныч, подумав, — у меня есть одно и
главное оправдание:
помнишь ли, когда ты явился сюда, я, после пятиминутного разговора с тобой, советовал тебе ехать назад?
Трактир, который Углаков наименовал «Железным», находился, если
помнит читатель, прямо против Александровского сада и был менее посещаем, чем Московский трактир, а потому там моим посетителям отвели довольно уединенное помещение, что вряд ли Углаков и не имел
главною для себя целию, так как желал поговорить с Аграфеной Васильевной по душе и наедине.
— Да собственного-то виду у него, может быть, и не было!.. Он, может быть, какой-нибудь беглый!.. Там этаких господ много проходит! — объяснил, в свою очередь, тоже довольно правдоподобно, Сверстов. — Мне
главным образом надобно узнать, из какого именно города значится по паспорту господин Тулузов…
Помнишь, я тогда еще сказал, что я, и не кто другой, как я, открою убийцу этого мальчика!
— Не чеши рук, — ползет ко мне его сухой шепот. — Ты служишь в первоклассном магазине на
главной улице города, это надо
помнить! Мальчик должен стоять при двери, как статуй…
— Ты не хандри; ты как будто хандришь, а? Плюнь! Ты молоденький еще.
Главное,
помни: «Судьба — веселью не помеха»! Ну, прощай, мне — к Успенью!
— Я надеюсь на вашу расторопность, а
главное, на вашу преданность.
Помните, Фавори, что я не умею быть неблагодарным.
Менялись
главные начальники, менялись директоры, мелькали начальники отделения, а столоначальник четвертого стола оставался тот же, и все его любили, потому что он был необходим и потому что он тщательно скрывал это; все отличали его и отдавали ему справедливость, потому что он старался совершенно стереть себя; он все знал, все
помнил по делам канцелярии; у него справлялись, как в архиве, и он не лез вперед; ему предлагал директор место начальника отделения — он остался верен четвертому столу; его хотели представить к кресту — он на два года отдалил от себя крест, прося заменить его годовым окладом жалованья, единственно потому, что столоначальник третьего стола мог позавидовать ему.
Чтобы поправить свою неловкость с первой рюмкой, я выпил залпом вторую и сразу почувствовал себя как-то необыкновенно легко и почувствовал, что люблю всю «академию» и что меня все любят.
Главное, все такие хорошие… А машина продолжала играть, у меня начинала сладко кружиться голова, и я
помню только полковника Фрея, который сидел с своей трубочкой на одном месте, точно бронзовый памятник.
—
Помни, ребята, — объяснял Ермилов на уроке, — ежели, к примеру, фихтуешь, так и фихтуй умственно, потому фихтование в бою — вещь есть первая, а
главное,
помни, что колоть неприятеля надо на полном выпаде, в грудь, коротким ударом, и коротко назад из груди у его штык вырви…
Помни: из груди коротко назад, чтоб ен рукой не схватил… Вот так! Р-раз — полный выпад и р-раз — коротко назад. Потом р-раз — два, р-раз — два, ногой притопни, устрашай его, неприятеля, р-раз — д-два!
В надворном флигеле жили служащие, старушки на пенсии с моськами и болонками и мелкие актеры казенных театров. В
главном же доме тоже десятилетиями квартировали учителя, профессора, адвокаты, более крупные служащие и чиновники. Так,
помню, там жили профессор-гинеколог Шатерников, известный детский врач В.Ф. Томас, сотрудник «Русских ведомостей» доктор В.А. Воробьев. Тихие были номера. Жили скромно. Кто готовил на керосинке, кто брал готовые очень дешевые и очень хорошие обеды из кухни при номерах.
— Будьте, как я, Григорий Михайлыч,
помните только хорошее; а
главное, дайте мне теперь слово… честное слово…
В обществе,
главным образом, положено было избегать всякого слова о превосходстве того или другого христианского исповедания над прочими. «Все дети одного отца, нашего Бога, и овцы одного великого пастыря, положившего живот свой за люди», было начертано огненными буквами на белых матовых абажурах подсвечников с тремя свечами, какие становились перед каждым членом. Все должны были
помнить этот принцип терпимости и никогда не касаться вопроса о догматическом разногласии христианских исповеданий.
—
Помни, ребята, — объяснял Ермилов ученикам-солдатам, — ежели, к примеру, фихтуешь, так и фихтуй умственно, потому фихтование в бою есть вещь первая, а
главное,
помни, что колоть неприятеля надо на полном выпаде в грудь, коротким ударом, и коротко назад из груди штык вырви…
Помни, из груди коротко назад, чтобы ён рукой не схватал… Вот так: р-раз — полный выпад и р-раз — назад. Потом р-раз — д-ва, р-раз — д-ва, ногой коротко притопни, устрашай его, неприятеля, р-раз — два!
— Да, — поддерживала бабушка, — умеренность большое дело: всего и счастлив только один умеренный, но надо не от мяса одного удерживаться. Это пост для глаз человеческих, а души он не пользует: лошади никогда мяса не едят, а всё как они скоты, то скотами и остаются; а надо во всем быть умеренною и свою нетерпеливость и другие страсти на сердце своем приносить во всесожжение богу, а притом, самое
главное, о других
помнить.
«Как я мог уехать? — говорил я себе, вспоминая их лица, — разве не ясно было, что между ними всё совершилось в этот вечер? и разве не видно было, что уже в этот вечер между ними не только не было никакой преграды, но что они оба,
главное она, испытывали некоторый стыд после того, что случилось с ними?»
Помню, как она слабо, жалобно и блаженно улыбалась, утирая пот с раскрасневшегося лица, когда я подошел к фортепиано.
Помню, как, уже будучи женихом, я показал ей свой дневник, из которого она могла узнать хотя немного мое прошедшее,
главное — про последнюю связь, которая была у меня и о которой она могла узнать от других и про которую я потому-то и чувствовал необходимость сказать ей.
Надежда Антоновна.
Главное, вы
помните, что ни я, ни отец для нее ничего не жалели, решительно ничего. Все-таки она приносит для вас жертву.
Опять явился в столовую залу губернатор, директор и весь совет, прочли бумагу, в которой была объяснена вина возмутившихся воспитанников и сказано, что в пример другим восемь человек из высшего класса, признанных
главными зачинщиками, Дмитрий Княжевич, Петр Алехин, Пахомов, Сыромятников и Крылов (остальных не
помню) исключаются из гимназии без аттестации в поведении.
Когда Камашев хотел на другой день войти ко мне в комнату, мать моя не пустила его и заперла дверь и потом упросила директора, чтобы
главный надзиратель не входил ко мне при ней, говоря, что она не может равнодушно видеть этого человека и боится испугать больного таким же обмороком, какой случился в доме г. директора; он очень его
помнил и согласился.
Как странно: самого
главного, без чего и жизнь непонятна, и вдруг не
помнить!
— Не
поминайте меня лихом, Иван Андреич. Забыть прошлого, конечно, нельзя, оно слишком грустно, и я не затем пришел сюда, чтобы извиняться или уверять, что я не виноват. Я действовал искренно и не изменил своих убеждений с тех пор… Правда, как вижу теперь, к великой моей радости, я ошибся относительно вас, но ведь спотыкаются и на ровной дороге, и такова уж человеческая судьба: если не ошибаешься в
главном, то будешь ошибаться в частностях. Никто не знает настоящей правды.
Дорн(пожав плечами). Что ж? В отношениях женщин ко мне было много хорошего. Во мне любили
главным образом превосходного врача. Лет десять — пятнадцать назад, вы
помните, во всей губернии я был единственным порядочным акушером. Затем всегда я был честным человеком.
Ленька появлялся здесь в самых разнообразных костюмах, чуть ли не гримированным, был в некоторых случаях многозначительно и таинственно молчалив, и
главное — это все хорошо
помнят — он неоднократно доказывал, что местные городовые чувствуют к нему безграничное уважение и слепо исполняют его приказания.
—
Главное, малый, — раздавался в тишине ночи спокойный голос Тиунова, — ты люби свою способность! Сам ты для себя — вещь неважная, а способность твоя — это миру подарок! Насчет бога — тоже хорошо, конечно! Однако и пословицу
помни: бог-то бог, да и сам не будь плох! А главнейше — люби! Без любви же человек — дурак!
Да,
помню и еще впечатление, то есть, если хотите, самое
главное впечатление, синтез всего: именно что ужасно молода, так молода, что точно четырнадцать лет.
— Ну что ж… Велика мудрость. Пущай. И сами управимся. Присмотрим. Самое
главное — чашки. Чашки самое
главное. Ходят, ходят разные… Долго ли ее… Возьмет какой-нибудь в карман, и
поминай как звали. А отвечать — кому? Нам. Картину — ее в карман не спрячешь. Так ли я говорю?
А она еще
помнила, как старого графа наши люди зарезали, и сам
главный камердинер, — потому что никак уже больше не могли его адской лютости вытерпеть.
В них все
главное дело, потому они вещи и
помнут, и потрут, и дырочку клюнут, и потому им две доли, а остальное мне.
Когда чувствуешь себя несчастным, вспомни о несчастиях других и о том, что могло бы быть еще хуже. Вспомни еще, чем ты виноват был прежде и теперь виноват; а самое
главное,
помни то, что то, что ты называешь несчастием, есть то, что послано тебе для твоего испытания, для того, чтобы ты выучился покорно и любовно переносить несчастие, для того, чтобы ты благодаря этому несчастию стал лучше. А в том, чтобы становиться лучше, всё дело твоей жизни.
Memento mori,
помни смерть! — великое слово. Если бы мы
помнили то, что мы неизбежно и скоро умрем, вся жизнь наша была бы совсем другая. Если человек знает, что он умрет через полчаса, то он наверное не станет делать ни пустого, ни глупого, ни,
главное, дурного в эти полчаса. Но полвека, которые, может быть, отделяют тебя от смерти, разве не то же, что полчаса?
— А
главная причина, что морской человек бога завсегда должон
помнить. Вода — не сухая путь. Ты с ей не шути и о себе много не полагай… На сухой пути человек больше о себе полагает, а на воде — шалишь! И по моему глупому рассудку выходит, милый баринок, что который человек на море бывал и имеет в себе понятие, тот беспременно должон быть и душой прост, и к людям жалостлив, и умом рассудлив, и смелость иметь, одно слово, как, примерно, наш «голубь», Василий Федорыч, дай бог ему здоровья!
— Тоже чужие, а жалко… Теперь пока они еще места найдут… А
главное, баринок, сиротки Жаку жалко… Такой щуплый, беспризорный… А сердце в ем доброе, ваше благородие… Уж как он благодарил за хлеб, за соль нашу матросскую. И век будут французы нас
помнить, потому от смерти спасли… Все человек забудет, а этого ни в жисть не забудет!